«Что за дом притих, погружен во мрак,
На семи лихих продувных ветрах,
Всеми окнами обратясь во мрак,
А воротами – на проезжий тракт…

…В дом заходишь как все равно в кабак,
А народишко – каждый третий враг,
Своротят скулу – гость непрошенный,
Образа в углу и те перекошены…

…Кто ответит мне, что за дом такой,
Почему во тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?...»

(на всякий случай, мало ли – В.С. Высоцкий)

Степь. Поздняя нескончаемая осень. Ночь. Под ветром рачьими клешнями шуршит давно высохший чертополох. Низко несущиеся сырые студёные облака в ночи не видны, но их холодный гнёт накрывает землю мокрой простыней. По степи там-сям зябкими лампадками какие-то огоньки. Мерцают, вот-вот погаснут. Порыв ветра – всё, вроде совсем задуло. Но нет, опять брезжат.

Народишко из дома, «где косо висят образа», попривык уже к этому мерцанию, а редким гостям поясняет, дескать, наши это, только слегка, как бы сказать, тронутые, блаженные. Работники, как его, дьявола, культуры, деятели, мать его, искусств. Жгём, говорят, сердца людей кто глаголом каким-то, кто чем. Чего в голой степи под воздействием атмосферных осадков? Не, мы их не выгоняли, сами ушли. Душно, говорят, у нас. Ну, сумасшедшие, что с них взять!

Над горизонтом зарево. Что, каво? Революция! Барей нет, бога нет, господа все в Париже, айда гнилую тилигенцию за вымя щупать! Гурьбой из дома в степь: «Которые всей душой приняли – пожалуйте вон туда, в очередь за пайком, а которые сомневаются – вон к той стенке. Кто с пайком, по порядку номеров рррасчитайсь! Кому нравится в степи – не возражаем, но учтите, по периметру теперь контрольно-следовая полоса и вышки».

Мало, ох мало лампадок по степи осталось. Кто было со страху в дом со своим огоньком сунулся, того вежливо так латышские стрелки попросили не нарушааать правил пожарной безопаааасности.

Что это? Холодный гнёт, вроде, и не такой уже давящий. Потянулись в степь откуда-то из мрака редкими стайками седые, беззубые, в телогрейках, с одинаковыми фибровыми чемоданами. Позажигали свои коптилки. Оттепель…

Из-за красной кирпичной стены крики, стоны, вопли: «Пидарасы! Низкопоклонство! В 24 часа вон из страны! Тлетворное влияние!» В степи переполох, смутные терзания. Чиркнет только кто спичкой ли, кресалом, вокруг уже группа искусствоведов в штатском: «Поэт, говорите? Какой же вы поэт, вы, гражданин, тунеядец. Так что задувайте по-быстрому свою несанкционированную лампадку, не доводите до греха».

Грохот! Дом ходуном, степь притихла. Что опять? Империя рухнула! Взрывная волна разметала страны, смела «народное хозяйство», сплющила «колхозное крестьянство». После робкого затишья по степи лихорадочная иллюминация: свобода! дождались! Отлавливают и жестоко оплёвывают цензоров, те повинно обещают больше ни в жисть. Крики: «Долой! Даёшь! Бориску на царство!». Из дома: «Правильное решение!». Братание.

Из-за кустов, неопрятно одетые, с АК через плечо: «Это что, господа, в багажнике вашей «копейки»? Выставка, говорите? Ваши картины? А где справка, что эти картины не представляют собой никакой культурной и художественной ценности, не говоря уж про материальную? Без такого документа через нашу границу-на-замке никак нельзя».

Длинный Олигарх, кандидат на должность президента Великой Державы, «духовной метрополии»: «Последнее место, куда я пойду – музей». То есть ресторан, баня, ипподром, казино, публичный дом, далее везде; и только уже в самом конце, уставший: «Где меня ещё не было? Ну ладно, хрен с вами, давайте в музей». Другой кандидат на эту же должность, Сын Юриста: «Да плевал я на вашего Пушкина!». Великая, мля, Держава! Элита! Миллионы голосов избирателей!

Сыто рыгнув: «Что, мастера культуры, тяжело? А кому сейчас легко?»

«Выхожу один я на дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит; ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит» – «Ыку-ыку-ыку-ыку-ыыы». Отправной и конечный пункт нашей культуры, не приведи Господь.

Александр Паламарь, фотограф,

заслуженный, как говорят, деятель искусств